Обычные сны явно где-то повыше и полегче снимаются – даже если они страшные, в них все равно много света, и из них можно сразу проснуться сюда, домой – а вот такие, мои, они как черные дыры – тебя всасывает, расщепляет там тебе сознание на молекулы, а когда ты пытаешься проснуться, то просыпаешься сначала где-то между, в имитации дома, где и часы твои электронные стоят, только показывают безумное какое-то время, где пытаешься кричать маме, мама там тебе светит в глаза фонариком или отвечает из соседней комнаты «А что ты называешь кошмаром?» – а ты и говорить-то не можешь, у тебя склеен рот, и крика собственного не слышишь – и уже тогда просыпаешься дома или где-то просто в этом конкретном пространстве и приходишь обратно в тело, которое ватное и намертво впечатано в постель.
Так, наверное, и умирают во сне – застряв где-нибудь посередине, не вырвавшись наружу. Под завалами.
Мне в поезде из Симферополя снилось, что я сорокалетний художник с сальными волосами до плеч, эпоха какая-то средневековая или околосредневековая. Я живу в доме, он стоит на дороге, очень круто уходящей вниз: я выхожу и вижу, как по дороге на меня катится труп моего отца со страшной скоростью. Я ложусь на землю, закрываю голову руками и ору от ужаса – труп прокатывается по мне и летит дальше вниз. Я просыпаюсь где-то еще, где как раз таки мама, о которой я даже почти не вспоминала две с лишним недели на юге и во сне, по идее, должна была удивиться, откуда она тут, - светит мне в лицо фонарем и спрашивает, что стряслось.
- Мама, я не слышу собственного крика.
- Это ничего.
И вот тут уже я просыпаюсь в поезде – мы стоим на остановке, и в купе расплескивается по стенам вокзальный фонарь.
А только что снилось какое-то место, очень тревожное, странное, где по прямой, как прямоугольники газонов на Тверском бульваре, вырыты восемьдесят квадратных озер – я даже специально переспрашиваю – восемьдесят; и я тут давно живу, и вроде собираюсь уезжать, и мы пьем чай то у одного, то у другого, и в озерах на дне какие-то постройки, крыши и самолетики, и плавают какие-то гигантские плоские клопы, которые при этом вроде как безопасны – НТВ тут снимает сериал, и режиссер – Тодоровский-старший – очень любит, как мне говорят, снимать этих тварей крупным планом.
Съемки завершены, и здесь еще актрисы – две из рекламных роликов, знакомые девушки, у какой-то ребенок здесь; мы говорим о рабочих вещах – и они ныряют туда прямо в рубашках, ничего не боятся.
Сон сопровождается чуть ли не рекламными отбивками нтвэшными.
И я прыгаю с ними, и под водой у меня осыпаются руки, и пузырьки, и муть эта непроглядная, и одну, как я, приходит мне в голову, уже хоронили здесь недавно – не всплыла, и ужас какой-то просто невозможный.
И я просыпаюсь дома, и не могу разглядеть времени, и кричу маме. И понимаю, что спала очень мало, потому что мама продолжает со мной разговор, на котором я и заснула. И только потом я выныриваю сюда и с облегчением понимаю, что все еще жива.
Матрица шутит со мной опасные шутки.
Место, из которого мне все это транслируют, территориально от ада должно быть очень недалеко. На автобусе, я думаю, можно добраться минут за тридцать. Мне кто-то еще рассказывал, что в таких вот черных дырах реальностей живут сущности, которые тем только и питаются, что тревогой и ужасом попавших к ним людских душ. Наверное, те самые клопы и были.
И мама сейчас зло смотрит на меня, пытающуюся отдышаться и согнать панику, и говорит очень серьезно:
- Это потому что у тебя хвосты и растущее чувство вины.
Точно, думаю. И преисподняя тянет ко мне свои карающие ручонки. ;)
