Мне звонят и предупреждают, что все будет в Брюсовом, намереваясь разъяснить, как идти – я говорю, не надо, я живу через переулок ровно. Я еду в лифте с Шумом и доброй половиной W.K.?. Я прихожу тщательно облицованная – на случай знакомых, и понимаю, что невидимка здесь, потому что не знаю ни единого человека, вообще ни единого, даже не представляю того, кто пригласил.
В комнате в конце коридора сидит Серега Бабкин с гитарой, в майке с надписью «Браво», тщательно выбритый – он откашливается, распевается и хохмит. Тут же начинает переодеваться – я еще не понимаю, что играть он будет в другой комнате, и сажусь на стул, бросая рюкзак рядом. Страшно глупо, но всем было не до вскидывания бровей.
Кровообращение народа; приезжает Саныч с девушкой, Нино Катамадзе, какие-то известные лица без имен. Атмосферу хочется хватать и рулонами сворачивать – до того тепло, дымно, смешливо, свойски, разнолицево, многоголосо, - на робкую просьбу о чае мне делают кофе с ромом с темным шоколадом; на робкое стояние у двери мне уступают место.
Еще мяукают кошки и ходит старенькая бабушка с косой; девушка Тео показывает мне, где все будет, и там под завязку народу.
Я сажусь совсем близко к выходу, где было место; выясняется юноша с журфака, его девушка; красивые фотограферши, полногрудые блондинки; печальные толстяки, накрашенные дамы за тридцать; маленькие девочки; говорят, в комнату не пускают больше сорока человек, но ощущение, что тут полгорода.
Он приходит в белых штанах, браслеты с бубенцами на обеих ногах, и белой рубахе с большим красным сердцем слева; в шапочке Пьеро, с выбеленным лицом, черной улыбкой до ушей и неровными черными треугольниками глаз; он говорит – это чтобы не краснеть.
Он садится на сундук под лестницу, в полуметре от меня. Его всего трясет; от пальцев ног до желваков под кожей; он действительно нереально волнуется, и это потрясает, потому что нас сорок, а не сорок тысяч, как могло бы быть без труда.
Саныч садится с девушкой под книжные полки.
Я сижу все два с половиной часа сантиметрах в сорока от его правой ноги, и вижу капельки пота сквозь белила, белое ухо, а сразу за ним – пунцовую темень, выбеленные краской виски под шапкой, и – когда он встает, - татуировку над пупком. И девушек в гитаре, и бубенцы на лодыжке.
Как бы объяснить – тут дело не в фанатизме, а в том, что последний раз, когда я его видела – в ДК Горбунова, из-за спин, софитов, рук, мобильников с камерами, криков и охранничьих морд – мне трудно было представить, что он умеет сидеть босой на грязном сундуке под лестницей с куклой, что он умеет не уметь, запинаться, забывать слова, улыбаться лучезарно, хоть и потемневшими от краски зубами, что он умеет дрожать, кричать, краснеть за ушами – даже не так: что он умеет позволять, чтобы это видели, что ему нравится без микрофона, с рукопожатиями, с разговорами с Верочкой в первом ряду:
- Я ехал с таксистом, такой таксист интересный.
- Какой?
- Интересный! В кепочке такой, маленький…
- Лужков?
- Нееет. Но такой – всё знает, кто всем заправляет, кто все продал, что кому принадлежит, все про властей там – вообще, все прямо…
- Расскажете нам?
- Нееет. Я ж ему 150 рублей заплатил.
- Подкупили!
- Даааа…
Ему драйвово; он не делает перерывов, он то встает, то слезает, то ставит на сундук табуретку; у меня стойкое ощущение дежавю и того, что кто-то разрисованный и мокрый уже пел мне про обугленных солдатиков на парашютиках в неимоверной сталинской квартире, такой, как старая моя.
Забородевший Саныч стоит у полок, слушает не отрываясь и хлопает громче всех; на бисовых, самых последних «Хмарах» вдруг начинает подпевать в припеве, очень нежно, очень ненавязчиво; ты сидишь, и тебе стереозвуком в оба уха льется что-то такое честное и слитное, что хочется вырезать вот этот конкретный кусок реальности перочинным ножом и повесить себе над кроватью, и чтобы было только, продолжалось, не кончалось никогда.
Я тут совсем не буду рассыпаться жемчугом; я просто о том, как важно быть хорошим человеком, когда ты уже штатный бог. Как невероятно смывать на кухне грим и жать мокрой рукой ладошку непонятной высокой мне с голубыми ресницами, в это время доносясь из каждого киоска. Как важно зарабатывать много больше, чем ты можешь потратить, не попросив ни копейки за два часа самого невероятного мономюзикла с сундуком, куклой, лестницей, двумя гитарами и вибрирующей сонной артерией под горлом. Чтобы юноши тебе хлопали через девушек, лежащих у них на плече, а девушки краснели от твоих подмигиваний, чтобы вместо софитов настольные лампы на шкафах, чтобы уходили, пытаясь не опоздать на поезд из Питера («Из Пииитера приехали! Ленинграаада!» – потрясенно тянет Отец), а друг твой с давно телевизионным лицом подпевал тебе у полок, и никаких тебе плюшевых медведей, оцеплений и усилителей, а только ноги босые и люди в гитаре, и почтительное молчание между строк.
- А там ведь из окна площадь Красная видна? Да? Мне сказали, это здесь писали, – пауза. Загадочно заулыбавшись, - мне сказали, это здесь писали… Мнееее сказааали – это здееесь писааали…
И чтобы эта с ресницами шла потом через улицу домой с твоим рукопожатием в кармане и альбомом в рюкзаке и думала – Господи, спасибо тебе, не простудиться бы ему, мокрому насквозь, с несмытыми висками белесыми, пахнущему потом и коньяком. Только бы ему не простудиться, Господи, а ты не покидай меня, раз уж взялся вести за ворот, только не покидай, хорошо?..
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →