melancholyВундеркинды - это измученные официанты: только и подавай надежды.
***
- Я привел в буддизм довольно много людей. Чуть меньше, правда, чем тех, кого научил курить марихуану.
***
Я люблю звонить маме с улицы, когда ветер и город вокруг, и рука с телефоном дубеет и промерзает насквозь; звонить маме день на третий пропаданий по чужим квартирам и говорить о том, что я вижу, что знаю и как хорошо, что она у меня есть.
- Мама, ты знаешь, вот это все - все эти концерты, интервью, пьянки, зависания в три часа ночи в суши-барах, ночные такси - это все создает иллюзию, что у меня невероятно прекрасная жизнь, правда? Что я ее прожигаю, что у меня друзья, что меня каждый вечер по пять человек зовут в разные места - а все знаешь почему? Вот ты ходишь, а у тебя дырищи с пушечное ядро на месте любви, диплома и определенности будущего, да даже нет, просто вот воронки, непонятного происхождения, сквозняки внутри - и ты начинаешь брать руками жизнь и есть ее со страшной скоростью, только чтобы заполнить, забить это все? Как сумку в магазине - картонками и целлофаном, только чтобы держала форму. Все мои радости - это просто заедание внутренних пустот. Это такая озверелая жизненная булимия. Потому что ничего не переваривается, не оставляет послевкусия даже - ты добираешься до дома и с разбегу падаешь в тоже болото, от которого уезжал. И вместо того, чтобы вычерпывать его как-то, осушать, выпаривать понемножку - ты бросаешься куда-то по первому звонку, и часов пять тебе хорошо и счастливо. Только это, понятно, просто камуфлирование чувства голода - насыщения-то все равно не происходит. То есть у тебя действительно фантастические друзья, три десятка совершенно золотых людей - а ты ими затыкаешь дыры в себе, как паклей. И это не твоя вина даже. Это просто ты живешь с сорванным жизневарительным трактом последние несколько лет. Поэтому и жрешь, как Гаргантюа. Как это черное чудовище, помнишь, в "Унесенных призраками", все подряд? Грязь, посуда, ржавые велосипеды? А если б все было в порядке, ты бы обходился куда меньшим количеством. Я пытаюсь, мама, правда, у меня, видишь, диета уже. Ты слышишь меня?
И вокруг люди и витрины, и пальцы, сжимающие телефон, уже разогнуть нельзя, а тебе так солено и хорошо оттого, что можно маме рассказать про то, что происходит, и она слушает.
- Что это за звук?
- Это куранты, мам.
- Ты на Красной площади, что ли?
- Да, качаюсь на чугунной цепи, на ограде у ГУМа.
- Ты давай возвращайся уже, я такого плову нажарила, одной что ли есть его?..
И ты киваешь, смеешься, кладешь трубку и думаешь - а у этого человека ведь только одна-единственная дыра, во всю грудную клетку - дыра на месте тебя.
***
Меня тут кроют на чем свет за одну статью в глянце, обвиняют в предательстве близких.
Я отчаянно трачу свой гонорар за нее.
- Вер, может, побережешь бабло-то?
- Чувак, дай мне красиво просадить свои тридцать сребреников!
***
Я вот хочу быть как Нино Катамадзе - у нее глаза как синие виноградины, выпуклые, с такими, лукавыми грузинскими веками, и улыбка неописуемая; она как та девочка из сказки, у которой при каждом слове изо рта сыплются сапфиры и бриллианты.
- Я когда узнала, что это ты у меня интервью берешь, у меня внутри даже вот - ну вот знаешь? - не было места, чтобы вся радость поместилась!
Она тихонечко крестит ресторанный салатик, прежде чем занести над ним вилку.
Она про одного талантливого мальчика, который зазнался, говорит:
- Он ведет себя так, как будто это он в музыке, а не музыка в нем.
Она качает головой и признается:
- Я тебе хотела огурец привезти соленый, который мне мама дала в Грузии! (потупившись) Но я его съела, прости.
Ее Бобби МакФеррин пошел обнимать на одном джазовом фестивале в Грузии - такие у нее были глаза, когда она его слушала; они оказывается, оба думают музыкой: он шел как-то и что-то напевал себе под нос, а она рефлекторно встроилась в ритм и стала подпевать. Неосознанно абсолютно.
Для нее ни деньги не цель, ни Запад, ни тиражи альбомов - ей нужно, чтоб ее оставили с микрофоном и пианино, и все.
- Мне папа сказал как-то: "Ты не боишься, что ты настолько глубоко в музыке? Можно же сойти с ума?" И я говорю - а что, разве по-другому как-то бывает?..
Ни сомнений, ни рефлексии, ни жажды обладания - одно большое поющее сердце с глазами.
Сделайте меня такой же.
***
- Бо, а когда ты последний раз был счастлив?
- Лет девять назад. С тех пор мне бывает просто спокойно.
***
Я страшно люблю канал Cartoon Network - помимо гениального сериала про вымышленного друга там, например, есть мультфильм про Коровку, Петушка и красного Дьявола с рогами; у Коровки абсолютно порнографически вздувается от волнения вымя, когда она переживает, у красного Дьявола уморительные голые, блестящие ягодицы со свиным хвостиком; вот Дьявол в строительной каске, вот Дьявол адвокат - он все время пытается обвести вокруг пальца Коровку с Петушком. Это все, правда, не идет ни в какое сравнение с сериалом про Билли, Мэнди и Смерть: вот придурковатый Билли, вот мрачная Мэнди, а вот костлявая Смерть в черном балахоне с косой; они живут втроем; вот Смерть ест чипсы перед телевизором, вот засыпает у камина, вот она мастерит Билли куколку, потому что Мэнди уехала, а Билли не с кем играть. Вот Билли, Мэнди и Смерть в бейсболке на велосипедной прогулке. Вот Смерть читает Билли сказки перед сном.
Я думаю о том, как захожу утром на кухню и вижу заспанную Смерть, флегматично пекущую тосты. У Смерти похмельные отеки под пустыми глазницами.
- Доброе утро, Смерть.
Я представляю, как мы идем в город, покупаем в ларьке орешки и колу, берем билеты в кинотеатр, и кто-то просит Смерть убрать косу, потому что за ней ничего не видно.
Я знаю, как Смерть скрипит половицами, когда у нее бессонница, как из щели под дверью ее комнаты под утро льется свет.
Я чувствую запах теплого молока и печенья, которое приносит Смерть, когда у меня хандра.
Я слышу, как мы до слез хохочем иногда вечерами, такое у Смерти неподражаемое чувство юмора.
Я, может быть, даже люблю свою Смерть, как любят мужчину, который никогда не будет твоим.
Я вижу, как Смерть бесшумно приходит в мою комнату таким же точно весенним вечером, как сейчас, садится на кровать, закуривает, щурясь, держа сигарету двумя длинными белыми косточками указательного и среднего, скребет лоб с характерным глухим стуком и произносит:
- Пора.
И я отрываюсь от монитора, готовно киваю, мол, да, да, иду, как всегда, когда мама зовет ужинать, а потом до меня доходит.
Смерть смотрит на свои босые ноги, шевелит безмясыми фалангами пальцев.
- Нас ждут уже. Собирайся.
И я выключаю компьютер, оглядываю комнату, вроде в порядке все, даже посуду успела помыть, слава Богу; начинаю как-то нелепо суетиться, внутри какое-то торжественное волнение, как на утреннике в детском саду, руки только холодеют и влажные; Смерть безучастно, будто замедленно курит, отвернувшись к окну.
Мне нечего брать с собой.
Как интересно.
Ни мобильный не нужен, ни деньги, ни ключи.
Я влезаю в растоптанные кроссовки, собираю волосы в хвост.
- Посиди на дорожку.
Мы сидим на кровати, и я думаю о том, что вот я так рвала жилы ради этих тряпок, книг и дисков, а мне совсем, совсем ничего не жалко; о том, как нас там встретят; о том, какие будут у них у всех лица, когда им позвонят и сообщат о случившемся; о том, что наконец-то, Господи.
И дверь открывается с привычным электронным воплем, мы выходим в слякоть, ежась и натягивая рукава на ладони, и идем как-то долго, долго.
А за нашими спинами темнеет и ползут кривые мультяшные титры.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →