А в шестьдесят не мизантроп –
Тот, может быть, душой и чист,
Но идиотом ляжет в гроб.
(с) Нет, не я
Меня очень потешно ненавидят: приходят так, садятся, оправляют оборочки юбки и говорят:
- Верочка, слушай, я тебя ненавижу. Люто просто, правда, до бессонницы. Прямо вот прийти и задушить тебя шнурком. И все говорят – Катя, она хорошая, ну чего ты взъелась. А я не могу, меня прямо трясет. Что мне делать, Верочка?
И я так кхе-кхекаю в кулачок, сажусь напротив, разливаю чай и говорю:
- Ну что ты, не надо, солнце. Я себя тоже когда-то очень не любила, теперь вот привыкла. Ничего, все привыкают. И ты тоже. Все наладится.
Я помню, в самом начале второго курса мой огненный армянский друг
Я зато любовью как-то травлюсь всегда надолго и в самой тяжелой форме, к кому-нибудь одному и всему человечеству как частности. И даже по выздоровлении причину высокой температуры трудно ненавидеть – наоборот, получается как-то очень светло и честно дружить, и вообще общаться куда теплее, чем во время самого жара. И иммунитет как-то не вырабатывается совершенно к таким вещам, и слава богу.
- Ксюша, у меня жизнь как фамильный особняк с садом, только брошенный и страшно запущенный.
- А у тебя какой-нибудь свет в окошке?
- Только в одном, наверху.
- Не хотела тебя расстраивать, но это горит чердак.
Горит, горит, да. The roof is on fire, языкасто так, радостно. Улыбает странновато так, и в глазах огонечки такие нездоровые скачут. Искорки.
И нет бы научиться самой как-то по себе, без посторонних маячков, в темноте – так нет, никак нельзя без света в окошке. Абажурного такого света в окошке со стеклопакетами, под самой крышей, в старом доме номер таком-то.
Это у Тибора Фишера, кажется, было – «Я не всегда был мизантропом – когда-то я безумно любил людей, и они отвечали мне взаимностью – все, кроме одного. Я через всю жизнь пронес ее – неразделенную любовь к себе».